Биография Марии Павленко (Киев-Вроцлав).

Я родилась 24 апреля 1985 в пятом роддоме Киева, который находится на Севастопольской площади.

Моей маме делали кесарево сечение. Вторжение врачей в естественный процесс рождения считаю нарушением абсолюта как такового. Хотя иногда это действительно нужно с медицинской точки зрения.

Я не чувствую себя комфортно в узких пространствах, на высоте, и это ограничивает мою жизнь. Была ситуация, когда мне предлагали определенное пространство для хранения работ, но оно находилось очень высоко — на галерке, мне было некомфортно туда ходить, и я отказалась. Это как-то связано с особыми условиями рождения, а может, по новейшим теориям психологов — это какие-то остатки первобытных инстинтов самосохранения, которые причудливым образом функционируют в условиях бетонно-стеклянных джунглей.

Когда маму прооперировали, и я родилась, моя бабушка в качестве «благодарности» принесла врачу-хирургу киевский торт. Врач поблагодарила, но от торта отказалась. Я рада тому, что моя жизнь началась с участием человека, который оказался принципиальным.

У меня никогда не было крепкого здоровья, и события, связанные с этим, меня формировали. Тело и здоровье — это диалог с миром, именно через тело я говорю с миром. Но мне никогда не хотелось делать об этом творческие проекты. Не потому, что я избегаю этих тем, а просто возможно потому, что я не чувствую, что могу сказать на эту тему действительно что-то существенное художественными средствами. Это скорее жизнь, формирующая характер.

Соломенка

Я выросла на Соломенке. Старый, неприметный и не особо чем-то известный киевский район, но содержит важные для города транспортные артерии (Железнодорожный вокзал, аэропорт «Жуляны», проспект Победы), административные здания (Центральный ЗАГС, университеты), но что для меня было более важным — это интересные конструктивистские здания. Они меня привлекали с детства.

 

 

 

 

До 25 лет я жила с родителями. В нашей квартире три комнаты: две выходят во двор, и одна — на дорогу. Из окна последней я наблюдала за трансформациями Соломенской улицы. Когда бабушка Женя (мамина мама) еще была жива и жила в этой комнате, дорога была в два раза уже, и по ней ездил третий трамвай. От этого вибрировали стены и пол. Особенно это было ощутимо поздно вечером и рано утром, когда проезжал последний или первый трамвай. Впоследствии рельсы убрали, дорогу расширили по крайней мере на две полосы за счет тротуара и пустили троллейбус. Параллельно построили новую дорогу на Позняки, и это значительно увеличило трафик на нашей улице, ночью тоже. Комната из некомфортной превратилась в непригодную для жизни.

Доминирующим в виде из окна на дорогу до сегодня осталось старое здание администрации государственной службы специальной связи и защиты информации Украины (официальное название отыскала в первый раз для этого материала). Оно занимает условно левую и центральную часть окна. Здание с годами становилось все более запущенным, понемногу с него опадала штукарутка, за ней стал просматриваться кирпич.

 

 

С детства меня привлекала форма здания, хотя не было понятно его назначение. Я до сих пор только догадываюсь, каким оно может быть изнутри, и каким образом должно использоваться по замыслу архитектора. Возможно, как репозиторий, архив? Когда-то избирательный участок, к которому отнесен наш дом, был именно в этом здании. С построением новых корпусов голосование переместилось в них, но вот когда я была маленькой, родители ходили голосовать именно в «репозиторий», и брали меня с собой. У меня достаточно призрачные воспоминания, как это выглядело, я помню, что на первом этаже были расположены большие информационные плакаты с биографиями и программами избирателей и буфет, который всегда был на участке, чтобы избиратели могли сразу же отпраздновать свое волеизъявление. Там мне мама всегда покупала мой любимый десерт — молочное желе, почему-то я помню, что именно там его можно было купить, и поэтому я всегда очень ждала очередных выборов.

Из окна справа можно было увидеть небольшой кусок спуска с клумбами в Соломенский парк, сейчас на этом месте многоэтажка-новострой с японским рестораном Fujiwara Yoshi и ювелирным магазином КЮЗ, а также стоянка автомобилей. Дом буквально построен на спуске в Соломенский ландшафтный парк, лестницы и фонари были демонтированы, а холмы выровнены. Ранее природные холмы, которые вели в парк, были излюбленным местом катания на санках детей с окраины. Интервенция с лестницей в овраг создала дополнительные ступенчатые горки, которые дети особенно любили — санки на них прыгали и это придавало экстрима. Когда началась застройка, жители окраины пытались протестовать, собирали подписи, но дом-великан на месте спуска в парк таки построили. Сейчас что-то схожее с лестницей спрятано под арку нового дома между паркингами и входами в подьезды, однако люди уже не воспринимают это пространство как публичное, в парке за домом пустынно и страшно.

 

 

Второй спуск в парк сохранился. В него идти минут десять от дома, точнее подниматься вверх, ведь наш дом находится на Батыевой горе — исторической местности, расположенной между Кучминым и Протасовым яром. Ранее считалось, что где-то именно там, где тот спуск в парк, хан Батый сидел на коне и смотрел, как Киев пылает в огне. Проверила этот тезис во время написания текста, и сегодня историки считают уже по другому — история в Украине крайне изменчива. В любом случае, от различных легенд осталось только название места.

Внизу лестницы находятся фонтаны. Не могу вспомнить, чтобы они когда-нибудь полноценно работали, раньше в них стояла вода, сегодня они стоят пустые, хотя, возможно, иногда наполняются дождевой водой. С детства именно фонтан как таковой привлекал меня своей утопичностью, это наверное мой любимый элемент городского пространства. Он имеет наземную и подземную часть, как айберг, между которыми циркулирует вода.

 

 

 

 

 

В пятнадцати минутах от моего дома в направлении, обратном от парка, расположены архитектурный корпус КНУСА.

Возле него — стадион, где я бегала, бювет с водой, а также общежитие КНУСА. На втором этаже общежития в 90-х открыли частный университет «Дизайнер» с художественной студией для детей. Я посещала студию несколько лет, кроме классической живописи и рисунка там преподавали такие техники как батик, плетение макраме и другие. В архитектурный корпус я часто ходила в магазинчик за художественными материалами, который я очень любила за большой ассортимент бумаги, маркеров, карандашей, красок и прочих материалов для творчества.

 

 

 

Я планировала поступать в КНУСА на обучение и посещала подготовительные курсы, но почему-то не на архитектурный факультет, а на факультет изобразительного искусства, хотя архитектура меня привлекала гораздо больше. Классическая живопись и рисунок мне никогда не удавались, до сих не могу обьяснить, почему я туда вообще ходила. Из воспоминаний осталось ощущение пространства: занятия проходили в аудиториях вверху — такие большие стеклянные оранжерении.

Мои проекты «Промышленный. Город» и «Промышленный. Город Снега» помимо прочего о том, что меня всегда интересовали архитектура и урбанизм. Мой друг, художник Игорь Цикура, называет эти работы «странными чертежами». Возможно, если бы жизнь сложилась иначе, я бы стала архитектором. Возможно, эти работы говорят о нереализованности меня как архитектора, которая является для меня интересней, чем карьера архитектора. В нереализованности всегда больший потенциал.

 

 

 

Вишнёвка

В 1986 году произошел взрыв на Чернобыльской электростанции и мы поехали на лето в деревню Вишнёвка в северном Крыму к родственникам отца. После этого мы иногда летом ездили к ним в гости, но после аннексии Крыма мы потеряли с ними связь из-за расхождения политических взглядов.

 

 

Ранние детские воспоминания — это досуг на улице Юбилейной в Вишнёвке под Красноперекопском. Коты, собаки, гуси, каналы по бокам асфальтированной дороги, в которых можно было плескаться, юбилей тети Зоси на улице Юбилейной, к которому чанами готовили салаты, плов. Северный Крым очень отличается от Крыма южного, это села с плодородной землей, пустыми, выжженными солнцем, плоскими пейзажами, розовые помидоры, которые собирают ведрами, огромный виноград, огромные пауки, крымские татары в домах из ракушняка, отсутствие моря, на которое жители таких сел выезжают планово как и украинцы из других регионов. Если бы меня спросили, что отличает Вишнёвку от Макалевичей — села моего отца в Житомирской области, то первое, что приходит в голову — привкус баранины в блюдах. Баранину в Крыму готовили часто, она была то в супе, то в плове, то в котлетах. Ну и дыни и арбузы каждый день: если помидоры считали ведрами, то бахчевые, наверное, прицепами.

 

 

Родители

С моими родителями у меня были всегда очень хорошие отношения. Мы жили во времена перестройки в обычной советской квартире в многоэтажном доме, но у меня не было ощущения, что чего-то не хватает, я чувствовала себя счастливым, любимым ребенком. Родители со мной были всегда честными, поэтому, возможно, я остро воспринимаю, когда люди не придерживаются своих обещаний.

 

 

Мое детство пришлось на распад Советского Союза. Родители — научные сотрудники, и понятно, что денег в семье много не было, но мама и папа умели создать такие условия, что я ни в чем не чувствовала себя обделенной. Был, возможно, период в подростковом возрасте, когда мы все взрослеем и начинаем кому-то что-то доказывать, поэтому хотелось, чтобы родители были бизнесменами, чтобы у них были машины, а у нас дорогие вещи, но сейчас приходит понимание, насколько это было несущественным.

 

 

Мои родители — астрономы. Астрономия опосредованно в прямом смысле была частью моей жизни с самого ее начала: мама дорабатывала в течение всей своей беременности кандидатскую диссертацию на тему «Анализ химического состава атмосфер красных гигантов методом синтетического спектра» и защитилась практически перед родами. В 2010 году я экспонировала ее диссертацию на выставке «Космическая Одиссея» в «Мистецьком Арсенале» вместе с этой историей.

 

 

Значительную часть жизни после защиты диссертации мама посвятила исследованию звезды γ Leo в созвездии Льва; вторая по яркости в созвездии. Звезда также имеет названия Algieba или Al Gieba, с арабсбкого الجبهة Аль-Jabhah, что означает «лоб» (хотя на самом деле звезда находится в «гриве» льва). Вместе с моей крестной, тоже астрономом, мама работала над определением содержания азота и углерода в атмосфере по молекулярным спектрам. В семье именно в детстве было много разговоров об этой звезде между родителями, и я почему-то очень хорошо запомнила ее название.

Я люблю абсолютно все тексты Бориса Гройса, практически каждая его работа может быть референсом к какой-то из моих работ; особенно интересны его размышления о русском космизме. Гройс рассматривает среди прочего космос как продолжение идей русских философов, как пространство, в которое должно войти воображение человека в поисках бессмертия, вечной жизни, и логично, что это пространство должно быть размещено где-то там, где мы видим небо, изображенное в этом контексте на иконах. Для того, чтобы ученые могли исследовать космос и даже отправить в него животных, а потом людей, философы и художники должны были его прежде всего представить, но в какой-то более современной и технологической форме, чем небо-космос, описанное в Библии. По моей теории желание расширить наш мир до масштабов Вселенной и развитие космонавтики, дали форму архитектуре, которая меня так привлекает. Советская архитектура 20 века — это попытка сделать жизнь на Земле похожей на представление о жизни на других, отдаленных планетах, унификация со Вселенной, архитектурный космический коммунизм в определенном смысле.

В последнее время я также интересуюсь астрономическими исследованиями, которые были частью еврейской культуры и религии, на самом деле очень мистических и оккультных, в которых наука граничила с магией. Очень хорошо эти практики можно «считать» в музее польских евреев «Полин» в Варшаве.

 

 

Могилянка

За несколько лет до окончания школы я уже решила, что хочу учиться в Киево-Могилянской Академии. В 2002 году я поступила в этот ВУЗ и это, наверняка, стало началом рождения моего критического взгляда на мир.

Я редко вспоминаю обучение в школе, потому что ничего хорошего, впрочем, и ничего плохого там не происходило.

Я не была из обеспеченной семьи, у нас учились и «мажоры». Они создавали градацию, возможно, я немного переживала, но не сильно. У меня никогда не было проблем с преподавателями, хотя и не было много близких друзей. Недавно увидела одноклассницу на детской площадке с ребенком, и почему-то не захотелось подходить и восстанавливать отношения. Хотя на фото я в окружении двух подружек из школы, с которыми до сих пор общаюсь.

 

 

Обучение в Академии — это уже выбор сознательный, это жизненный этап. Мне очень нравилось учиться в Могилянке. Тогда туда пришло идейное поколение – из культурной сферы это, например, Алексей Радинский, весь «Центр Визуальной Культуры», Вова Воротнев. Моя одногруппница — Кира Рудик, например. Наверное многие другие имена тоже надо вспомнить. В Могилянке было хорошо, потому что была политичность и интегрированность, все всех знали. Было ощущение клуба, сообщества, которое мыслило очень красивыми идеями — даже если это были идеи развития Украины, восстановление украинского языка, украинских песен, украинских традиций, вареников и свадеб или построения мирового коммунизма.

Порядочность, честность — это тогда для многих было критерием, ведь поступали по тестам, которые практически исключали возможность «блата» (в то время как в других вузах были еще обычные экзамены). Это очень выравнивало абитуриентов из регионов и крупных городов в возможностях. Учителя не брали взятки, была прозрачность как вертикальных, так и горизонтальных отношений. Мы жили в Академии с утра до вечера, разбивались по интересам — кто-то пел песни в аудиториях вечером после пар, кто-то во дворе Академии просто сидел и пил пиво, хотя на самом деле «нашей территорией» также была Контрактовая площадь с ее «забегаловками», «наливайками», памятником Сковороде и «Домашней кухней» на месте сегодняшнего «Портера».

 

 

С самого начала обучения в Могилянке я начала посещать художественную студию под руководством художника Игоря Цикуры в культурно-художественном центре Могилянки (КМЦ), которая в процессе своего существования получила название «Антресоль». Могилянка была тем причудливым местом, где сосуществовали ЦСМ с левыми художниками, игра на лютне и других древних инструментах, боевой гопак, самоорганизовавшиеся рок-группы, театральные кружки, школа бальных танцев и художественная студия при КМЦ. В студии как-то с самого начала было интересно и весело: мы делали студенческие выставки, постепенно вокруг студии формировался круг постоянных ее участников и участниц, хотя конечно одни люди приходили, другие уходили. Сейчас этот круг, наверняка, разбросан по всему миру: Настя Яровенко — в Вене, Света Бедарева, кажется, в Мексике. Тамара Марценюк, Катя Горностай и Дима Красный — в Киеве. Список на самом деле гораздо длиннее, если учесть всех тех, кто когда-то работал в студии, участвовал в выставках, или просто заходил в студию на чай с вином и «снусом», который Тамара Марценюк привозила из Швеции.

 

 

 

После окончания Могилянки я пошла работать в рекламное агентство дизайнером. Мне очень хотелось начать работать и зарабатывать собственные деньги, но за два года работы в офисах я поняла, что мне это не нравится, и я параллельно стала снимать студию рядом с офисом на Тургеневской у ​​Леси Хоменко. Наверное, где-то тогда я начала мыслить проектами и представлять эти проекты в галерейных пространствах, хотя рисовала я всегда.

Еще во время учебы в Могилянки я часто заходила в Центр Сороса, который находился в Староакадемическом корпусе. Это был период Ежи Онуха и Р.Э.П.а. Даже попыталась с ними что-то сделать во время Оранжевой Революции, но отношения не сложились.

Я всегда рисовала, но вот классические живопись и графика мне давались сложно, да и никогда не вызывали энтузиазма. Я всегда весьма посредственно воспроизводила, копировала, и это очень угнетало, потому что хотелось быть во всем excellent. Поэтому мне всегда нравились ситуации, когда самой идеи достаточно для полноценной реализации произведения, когда сама идея и является произведением искусства. Возможно, поэтому я всегда относилась несколько пренебрежительно к совершенствованию технических навыков, и это всегда было моей слабой стороной, именно проработки деталей — вместо этого стараюсь избежать, выкрутиться, «выехать» на идее.

Символично, что 1 января 2008 я начала от скуки экспериментировать с рисунком маркерами дома и эти работы я продолжала развивать в студии, которую снимала впоследствии во время работы в офисе на Тургеневской, сейчас не могу вспомнить в каких точно годах. В 2011 году я оттуда уехала, потому что сняла студию на заводе «Теплозвукоизоляция» напротив новой квартиры в пгт. Коцюбинское. Тем не менее, уже в моей первой студии появилась возможность работать с большими форматами, красками. Некоторое время я делила комнату с Никитой Каданом, но всегда было какое-то ощущение, что Р.Э.П. — это не моя история, и так и сложилось, поэтому сосуществование не вылилось в какие-то совместные проекты и даже просто дружеские отношения.

Со временем собралось уже немало работ, и осенью 2010 Вика Бурлака сделала мою первую персональную выставку «Город» в квартирной «Галерее на Институтской» на Печерске. Тогда мой проект назывался «Город», затем я добавила слово «Промышленный», и сейчас это два проекта с началом, но без конца: «Промышленный. Город» и «Промышленный. Город Снега». Совсем скоро должна быть представлена ​​моя виртуальная работа в рамках резиденции «Чернобыль Артефакт 34» на платформе mozilla hubs — фонтаны из проекта «Промышленный. Город Снега».

 

 

 

 

 

Виктор

В 2013 году я из любопытства записалась на курс в фотошколу Виктора Марущенко, хотя Виктор на первой встрече действительно меня отговаривал записываться. Тогда меня очень раздражали посты Виктора на фейсбуке, потому что он очень «продвигал» свою школу, и мне казалось, что он зарабатывает на этом кучу денег. Но когда я подружилась с ним, оказалось, что он ничего на этом не зарабатывает, просто так живет — между энтузиазмом, волонтерством, немного прячась от необходимости осмысления своего собственного творчества. Он повлиял на мое решение поехать на учебу в Германию. Хотя, все же, мне хотелось этого же, но одно дело — хотеть, а другое — решиться на такой шаг. Он меня на каждой встрече к нему подталкивал, говоря, что, конечно, надо ехать.

Можно сказать, что Виктор в определенной степени был моим ментором. Это была взаимная транзакция. Ментор выбирает себе художника, как и художник выбирает себе ментора.

Виктор по мере возможности, которую я хорошо понимала и чувствовала, поддерживал меня всегда. Когда я думала возвращаться в Украину, он говорил: не возвращайтесь, и я прислушивалась к его советам. Хотя, не во всем наши взгляды совпадали.

 

 

Во время учебы в фотошколе я, кроме серии снимков Евромайдана, которые затем выставлялись на многочисленных выставках, начала также снимать серию фото об анархическом утеплении многоэтажек в Киеве и области, недавно я выставляла эту серию в «Малой Галерее Мистецького Арсенала» в рамках группового проекта «Реконтексты истории» в 2019 году.

 

 

 

 

Баухауз

Очень четко после реализации проекта «Город Снега» в 2012 году, финансирование на который я получила от программы i3 фонда Рината Ахметова, и выставок на заводе «Теплозвукоизоляция» в «Малой Галерее Мистецького Арсенала» у меня возникло желание поехать в Европу и получить образование по специальности, так на тот момент я была лишь с «корочкой» специалиста компьютерных наук. Наверное, на следующий день после демонтажа я пошла в Гёте Институт и записалась на курсы немецкого языка. В течение следующих двух лет подавалась на программы ДААД, Фулбрайт, второй раз практически прошла на Фулбрайт, но в последний момент что-то пошло не так, и все таки я не оказалась в финальном списке получателей гранта на обучение.

Методом простого гугл поиска (все еще работая в офисе, но уже парт-тайм) я отыскала в Германии одну из немногих существующих там программ для иностранных студентов. Она была в университете Баухауз, и я сразу решила, что это именно то, что мне надо. Я довольно легко поступила, по ответу на мою заявку я сразу поняла, что мое портфолио программу заинтересовало. На этом, наверное, и закончилась пасторальная часть этой истории.

Обучение на магистерской программе «Искусство в публичном пространстве и новые художественные стратегии» — это два очень сложных года, полный обвал ценностной системы. Мы — постсоветское, постколониальное пространство, и у нас своя внутренняя империя. Пока сидишь во внутренней империи, думаешь, что весь мир такой же, как и ты. Когда начинаешь жить, учиться и работать в другой стране, понимаешь искусственность и ограниченность нашего мира.

В Германии у меня были сложные отношения с единственным и неизменным профессором моей магистерской программы Даницей Дакич (в Германии невозможно уволить профессора, это то, что там называется «свободой творчества», то есть свобода есть, но в основном у того, кто на руководящей должности), поэтому я до конца обучения не понимала, получу ли диплом легендарного университета Баухауз или нет. Здесь важно дополнить, что при этом у меня сложились прекрасные отношения с профессором Йоргом Паулусом с факультета медиа, у которого я писала магистерскую работу, и который, наверное, был моим ментором в Германии.

 

 

 

 

Даница Дакич — художница боснийского происхождения, которая много лет живет и работает в Германии, закончила Академию Искусств в Дюссельдорфе, училась среди прочего в классе Нам-Джун-Пайка. Она сделала партиципативный проект с беженцами, наверное все-таки до того, как эта тема заполонила европейские институции. Эта работа стала одной из центральных на 12-й Документе под кураторством Роджера Бюргеля в 2007 году, но также, судя по всему, — высотой, взяв которую, она растерялась.

 

Работа Даницы Дакич «Эль Дорадо», также представленая ​​на «Документа 12»

 

Все студенты Даницы знают, что им придется многократно выслушивать об ее участии в 12-й Документе. Хотя тот же Роджер Бюргель, сделав 12-тую Документу, тоже растерялся и так и не нашел своего места после нее в институциональной системе западного искусства. Когда в 2008 при содействии фонда «Эйдос» он проводил многодневный воркшоп в Киеве (о котором на данный момент нет шансов найти хоть какую-то информацию где либо), он казался мне все еще растерянным. Он продолжал рассказывать, что он все еще уставший от искусства. Возможно, каждая Документа притягивает к себе определенный тип людей, которые повторяют похожую судьбу.

Я много раз встречалась с Даницей. Как студентка я должна была встречаться через какой-то промежуток времени с моим профессором и обсуждать мой прогресс. Мы встречались в ее кабинете с высоким потолком, в историческом здании, построенном Ван де Велде с восстановленными муралами Оскара Шлеммера (оригиналы скорее всего уничтожила война), но каждый такой разговор ничем не заканчивался, и каждая из нас оставалась при своем. Однажды она пыталась угостить меня кексом, чтобы хоть как-то смягчить натянутую атмосферу встречи. В другой раз так и сказала, что поскольку я ей не нравлюсь, мне нужно поискать другую программу. Это звучало шокирующе, но когда точно такую же формулировку услышала от своего профессора моя знакомая флейтистка в Университете музыки Франца Листа в Ваймаре, я поняла что академическая среда Германии не так уж и демократична, и никого такой ситуацией не удивишь. Особенно обидно было, так как мне программа нравилась, и мне было интересно в ней учиться. Но проблема профессоров в Германии, по моему мнению, в том, что их невозможно уволить. Чувствуя абсолютную свободу и безнаказанность своих действий, они со временем начинают терять связь с реальностью, либо полностью переоборудовать программу под собственные интересы. Поэтому мои работы исчезали из экспозиций студенческих выставок, и не было понятно, куда идти жаловаться на эту цензуру: администрация ВУЗа заняла позицию пацифисткую позицию «давайте жить дружно», советовала искать общий язык с профессором самостоятельно, и почему-то считала, что поведение профессора никак не выходило за рамки учебного процесса.

 

 

Я третий год выдыхаю этот опыт. После этого с одной стороны сложно, а с другой — есть ощущение полноты сформированности, уверенности. Мне кажется, это был хотя и сложный, но плодотворный обмен опытом и знаниями людей с очень разными подходами к жизни, возможно, потому, что обе стороны оказались бескомпромиссными в требованиях друг к другу. Возможно, обучение в программе Даницы — это было такое двухлетнее испытание, проверка, хочу ли я действительно быть художницей, последняя попытка передумать. Даница — балканская женщина. Я никогда не встречалась с Мариной Абрамович, но мне кажется это такой тип женщин — сильных, выносливых, требовательных. В чем-то страшных, наверное в своем фанатичном движении к поставленной цели. Улай ушел от Марины, потому что какой-то момент не мог выдерживать, морально и физически. Программа Даницы в чем-то воспроизводила многочисленные эксперименты, которые Марина Абрамович осуществляла на себе, близких и своих учениках.

 

 

Мы в Украине очень идеализируем искусство в Европе и Америке. На самом деле западное искусство сегодня (крайне удачный термин Гройса —салонный модернизм) — абсолютно промышленный стандартизированный процесс, лишенный духовности и творчества. Как завод, где деталь, собранная на этом заводе, — качественное искусство, но оно собрано по инструкциям и готовым схемам, которые нельзя нарушать. И наверное, так было всегда — когда мы заходим в зал средневекового европейского искусства, у нас все плывет перед глазами, и кажется, что все одинаковое. Так вот, оно и есть одинаковое. Для искусства Европы характера цеховость, и это никуда не делось с приходом технологий и интернета. Если ты начинаешь завязывать не бантик, а узелок, тебя начинают бить по рукам, и бить очень больно. Со стороны кажется, что на Западе много креатива, а изнутри понимаешь, что это отсутствие всякой свободы. Наверное, я оказалась слишком свободным человеком для моей программы, но немецкое общество построено так, что при всем моем несоответствии к программе по завязыванию бантиков, меня нельзя было так просто взять и выбросить из программы по завязыванию бантиков, если я уже по какому-то стечению обстоятельств оказалась в ней. Поэтому у меня было ощущение, что окончательное решение, оставаться ли, все равно принадлежит мне, и программу я закончила, причем, как со временем все признали, с превосходным результатом. Мне самой очень нравятся мои проекты, сделанные во время обучения. Даница очень настаивала, чтобы студенты в программе делали новые работы, которые должны отличаться от всего, сделанного ранее, и, поскольку мои работы были такими, у меня сейчас очень сложный внутренний процесс построения диалога между своими работами, сделанными до и во время обучения в программе.

 

 

 

Вроцлав

Осенью 2017 года я вернулась в Киев, но также переехала во Вроцлав, бывший немецкий город, сегодня польський. Возможно, новая страница моей жизни во Вроцлаве и Польше в целом требует также расстояния — временного и пространственнго — для осмысления и рефлексии. Поэтому, это уже отдельная история.

 

 

 

 

Мария Павленко, 2020 год